споре о национализме всегда возникает и остаётся как бы без ответа один очень важный и весомый упрёк, являющийся подчас основным аргументом для отвергающих национальный проект. Это упрёк в нетрадиционности этой идеологии для России и русской культуры.

Данное возражение (в том числе по своей типичности) было высказано в статье "Быть русским" Алексеем Чадаевым: "Русская цивилизация, русская история потенциально содержит в себе весь мир, а не только частную судьбу одного народа. И мы обязаны хранить этот русский мир — в какие бы издержки нам это ни влетало. А потому русский человек не может, не имеет права быть националистом — если хочет оставаться русским".

С основной мыслью этой цитаты согласится, думаю, большинство русских людей. Перед ней же часто безоружны и националисты: главный пафос их высказываний состоит именно в призыве "быть русскими", а тут основной чертой этого самого "русского бытия" признаётся как раз отсутствие ясно выраженной позиции сугубо национальной солидарности, ориентации не на общечеловеческие, а на национальные интересы, тем более — на национальный эгоизм и исключительность.

И трудно не признать, что у этой точки зрения есть серьёзные основания: русские были "интернационалистами по духу" и в советское время, и в имперское. У нас так и не сложилась серьёзная националистическая традиция мысли, тогда как "русская всеотзывчивость" стала и подлинным стержнем нашей культуры, и главнейшей идеологемой самоосознания.

Показателем нетрадиционности национализма для русских является тот факт, что его постулаты практически не воспринимаются большей частью нашего общества, причём как на "простонародном" уровне, так и в среде интеллигенции. И дело тут совсем не только в воспитании в духе советской интернационалистической пропаганды, а в том, что сама эта пропаганда оказалась очень созвучна русской культуре, русскому восприятию себя и мира.

Государство Российское никогда не было государством русских. Оно всегда было определённой формой политической организации пространства Восточно-европейской равнины, весьма целостной географически, прекрасно связанной разветвлённой сетью рек-дорог и не имеющей каких-либо естественных преград на всём своём протяжении, а главное — заселённой многими народами очень разного происхождения, языков, культур, религий и антропологических типов.

Всем этим народам суждено было самим пространством как-то уживаться друг с другом и сплачиваться перед лицом гигантских и сокрушительных нашествий извне, которые здесь нередко лавиной прокатывались по всей равнине. Даже самая яркая из существующих здесь границ — между лесом и степью — не меняла, а скорее только усиливала многонародный характер гигантских равнинных территорий по обе её стороны, а с объединением Леса и Степи в одном государственном организме в Новое время это свойство усилилось ещё более. Славянский элемент стал со временем численно доминирующим, но и только. Государственная жизнь здесь всегда отсылала к территории и к её интересам и требованиям, а не к этносу. Так было в средние века, так было в Российской империи, так же было и в СССР.

Это свойство русской истории прекрасно описано Н.И.Ульяновым в статье "Исторический опыт России": "Русская государственность никогда не связывала себя с национальными интересами какой-нибудь подвластной народности. Конечно, все три ветви русского народа, вместе взятые, составлявшие больше 80% населения, не могли не производить впечатления национальной опоры трона и предмета наибольших забот со стороны власти. Но такое впечатление ошибочно.

Власть усматривала свой долг не в удовлетворении национальных претензий, а в попечении о "благоденствии"". В XIX веке "русский национализм находился под одинаковым подозрением, что и национализмы других народов. Он никогда не совпадал с идеологией "официальной народности" с ее трехчленной формулой "самодержавие, православие, народность"". И.С.Аксакова высылали из столицы "за проявления русского патриотизма", а общество рассказывало анекдот, как один генерал подал прошение императору "произвести его в немцы". М.Д.Скобелев писал в 1882 году тому же И.С.Аксакову: "Наше общее святое дело для меня, как полагаю, и для Вас связано с возрождением пришибленного ныне русского самосознания".

Напоминать, как относилась к русскому народу "советская" власть смысла, думаю, нет: достаточно вспомнить обсуждение "русского вопроса" на XII съезде РКП(б). Так было здесь всегда. В этих условиях сформировалась русская культура, традиция русского взгляда на мир и на себя. Традиция, которая вряд ли могла породить такое явление, как "русский национализм".

Надо чётко отдавать себе отчёт в том, что национализм и нация — изобретения западные, патент на них — у Запада. Слова антинационалиста Юрия Крупнова о том, что "национализм — нерусская по происхождению и духу идея", — оправданы уже самим экзо-цивилизационым восприятием Западного мира.

Там, правда, это явление тоже сравнительно новое: если истоки национальной идеи мы можем (вместе с Г.Коном и многими другими видными теоретиками и историками национализма) усматривать в Великой Английской революции, а ранние открытые манифестации в американской Декларации о независимости и в идеях Великой Французской революции, то собственно всеевропейской идеей и основой жизни национальный принцип стал только в XIX веке.

Однако он был во многом натурален Западу: западная культура и прежде развивалась на основе понятия о корпоративном интересе и о праве корпораций на его защиту. Идея нации была лишь распространением представления об этом праве с уходящих в прошлое сословий, городских коммун, орденов и всевозможных институтов старого общества на такую новую общность, как юридически унифицированное население государства-stato.

Представить себе "нацию" в России трудно даже умозрительно, разве только если употреблять этот термин как простую и непонятно зачем нужную замену русского слова "народ". Наше общество никогда не было корпоративным. Русский национализм, несомненно, оказывается в противоречии с русским традиционализмом. Поэтому позиция Чадаева — вполне оправданна.

Но вот вопрос: а не кончилось ли то время, когда русский народ жил по тем законам, которые диктовала ему его великая Равнина? Или он уже давно вышел за пределы этого пространства и оказался в ином, сложно взаимосвязанном и древнем мире, правила игры в котором задаёт уже не она?

Русский народ нынче — один из игроков в глобальном человеческом сообществе, здесь другие проблемы, другие принципы сожительства и иные способы борьбы за своё существование. Более того — мир, в который вышла Россия, оказался миром, поддерживаемом одной конкретной, причем в значительной мере чуждой русским, цивилизационной традицией — Западом, Западом Нового времени.

Ещё в XVIII веке Россия отвоёвывала земли у пришедших извне захватчиков — поляков и крымских татар. Но, создав к первой четверти следующего века величайшую сухопутную державу и став крупнейшим игроком на международной арене, она вдруг быстро потеряла ориентацию. Теперь она столкнулась с конкурентами не на Равнине, она стала лицом к лицу с почти всемогущим и чуждым её проблемам Западом.

Вся международная политика России XIX и XX веков была этому Западу и непонятна и потому особенно страшна. Россия выигрывала великие войны, но проигрывала дипломатические игры. Россию боялись, не понимали, легко обдуривали и опять боялись.

Её политика была непонятна: она ежеминутно предавала предполагаемые на Западе "русские интересы" (ведь каждый всегда по себе судит), а следовала каким-то иным, никому не ведомым, то ли слишком хитрым, то ли слишком глупым умыслам. Российское государство вышло на международную арену с тем же подходом к решению международных проблем, какой оно традиционно осуществляло на своей Равнине.

Ему было чуждо представление об интересах отдельных народов, оно не понимало политики национального эгоизма — оно пришло в Европу организовывать пространство. Так же организовывать, как оно это делало сотни лет у себя (и, надо признать, делало это очень успешно). Только если те народы, которые жили на Русской равнине, готовы были играть по традиционным для них правилам равнинной государственности, то народы за Карпатами привыкли жить иначе.

Все взаимодействие России с Западом по решению международных проблем — классический случай "cultural misunderstanding". Россия оказалась на чуждом себе поле игры, а Западу пришлось считаться с мощнейшей государственностью, которая вела политику в совершенно непонятных ему интересах и по странным для него правилам, что не могла изменить даже её "ускоренная европеизация".

Россия — единственная в семье европейских империй — была построена не по принципу "национальное ядро-метрополия — колониальные страны и зависимые территории". Она была структурирована по принципу, рождённому традицией сосуществования народов на Восточно-европейской равнине, в этом была её уникальность, в этом была её неадекватность международной жизни и как следствие — слабость.

Империя охраняла свой принцип, она не желала пускать к себе принципы современного западного существования: нации и колониализм. И вот эта империя рухнула. Рухнула под воздействием внешнего фактора, из-за агрессии Запада и из-за попыток (небезуспешных) отвоевать православный мир у Востока. Запад вклинился в неё своими армиями и своими идеологиями. Строители новой равнинной государственности — большевики — уже несли в своих умах и действиях "заразу" столь чуждого и специфически западного явления, как "национализм".

Они изменили правила игры на Равнине, создав национальные государственности для всех её народов, но заранее смогли осознать, что дробление её на нации не приведёт к прочному миру и надёжной государственности: Равнина диктует свои древние законы. В жертву ей был принесён теперь только один народ, самый большой и во все её уголки уже проникнувший — великорусский. Только он теперь был хранителем "интернационального духа" и равнинных традиций.

Великий Ленин тогда изрёк, что погубить Союз может только одно — русский национализм ("великорусский шовинизм" в его терминологии), и русские оказались единственным народом, которому было отказано в формировании нации. Создав национальные формирования для всех, кроме русского, народов, заставив жить по европейским стандартам "nation-state" даже такие народы, которые раньше и не знали о своём существовании, большевики объединили их в новый государственный колосс, сплотить который могло только одно: равнинная традиция международного сожительства, выразителем которой стали русские.

Этот принцип работал десятки лет. За эти годы все нерусские народы научились жить своими нациями, различать свои национальные интересы и проводить сообразно с ними свою внешнюю политику, пусть только в рамках Союза. И вот настало время, когда этим национальным интересам перестал удовлетворять гигантский Союз, погрузившийся в столь же масштабный кризис.

Интересы элит советских наций разошлись с интересами Союза — и он распался. В печальном положении оказались только русские: как Российская империя на международной арене, так русские на своей Равнине очутились на территории, на которой все играют по незнакомым им и пришедшим с далёкого Запада "национальным" правилам. Окружённые народами, открыто кричащими о своих национальных интересах и обидах, русские охотно принимали власть, придерживающуюся линии "нового политического мышления", которая в принципе исключала из своего дискурса такие выражения, как "национальный интерес".

В новом своём государстве — РФ — русские стали играть ту же роль, что играли столетиями и которую сохранили за ними коммунисты: в многонациональной России нет своих национальных институтов только у русских. Брошенный в 1996 году властью клич о "поиске национальной идеи" столкнулся с недоумением во всех слоях общества. Столь же беспомощно выглядела и сама эта власть, не понимавшая, что национальной идеи не может быть, если нет самой нации. Российское государство, между тем, перестало — впервые за многовековую историю — быть единственным игроком на Равнине, на её просторах образовались новые государства, чуждые равнинным традициям.

К концу ХХ века окончательно рухнула древняя традиция сожительства народов великой Равнины, а на её руинах пляшут чуждые ей "нации" и скитается один растерянный народ. Народ "не от мира сего". Вымирающий народ, подошедший к физическому пределу своего существования.

И теперь как никогда остро встаёт вопрос: стоит ли нам — русским — придерживаться своей многовековой традиции Равнины, если наше государство — далеко не единственный игрок на её территории? Может, стоит лучше изучить новые, хоть и чуждые, правила международной жизни и чему-то у них научиться? Так ли неспособны русские к национальной организации? Неужели адыги и вправду способнее?

Посмотрим поближе на то, что мы так долго отрицали, но что по-прежнему нам предлагают. "Милая, если даже я на диете, почему бы мне не посмотреть меню?". Нация.

Ни одна из современных теорий нации не способна дать чёткое определение этому явлению. Изучая причины формирования наций, разные теоретики абсолютизируют лишь одну из сторон этого процесса, объявляя её наиболее принципиальной. Многие русские интеллектуалы устают от многообразия национальных теорий и фактически возвращаются к сталинскому определению нации.

Однако, не будучи в состоянии чётко объяснить её происхождение и дать ей логичное определение, мы всё же можем её описать, ведь само по себе своеобразие европейских nation-states как особых, прежде (в докапиталистическую эпоху) не существовавших обществ, ни у кого сомнения не вызывает. Итак, нация — это модель общества, для которой характерны:

Характеристики можно уточнять. Но последний момент особенно важен: нация строится поверх старых этнических границ и стирает их: самоидентификация с ней убивает этнонимы либо тождественностью с ними (ибо чаще всего нация строится на основе какого-то одного преобладающего этноса), либо просто замещая их.

Нация либо создаётся политическими факторами из сплава разнородного "человеческого материала" на определённой территории (весьма часто государством — как Франция, или же другой политической силой — как создавшая большинство советских наций партия большевиков), либо создается самоопределяющимся этносом путём достижения им самоуправления и ассимиляции иноэтнических элементов (гораздо более частый случай).

Национализм — идеология построения нации. В этом смысле часто говорят о многих национализмах — ведь эти идеологии весьма различны. Но есть и понятие коннационализма, то есть общей идеологии, согласно которой любой народ имеет право на самоуправление на территории своего компактного проживания.

На сей день русские — единственный крупный народ на всей территории Европейской части света, который не имеет ни одного института самоуправления даже на уровне культурной жизни. За русскими оставлено право только на фольклорные коллективы и на общества по изучению русской культуры прошлых столетий.

Конституция РФ не признаёт даже потенциального существования такой правоспособной корпорации, как "русский народ", не имея во всём своём тексте ни одного упоминания о чём-либо "русском", кроме государственного языка. Само имя русское, хоть нигде и не запрещено, но законодательством и не предусмотрено — оно просто выведено из сферы приемлемой юридической лексики. Такой плачевной ситуации нет даже в странах ближнего зарубежья.

Перед носителями русского самосознания сейчас стоит выбор: либо строить свой национальный проект, постепенно отвоёвывая у власти равноправие с народами, уже имеющими в составе РФ свои национальные образования и легальные возможности для национальной жизни, либо побороться за "изгнание Запада с Равнины", за то, чтобы убрать из сознания людей "националистическую заразу" и отстроить вновь великую Равнинную (Евразийскую) империю на старых принципах.

Этот путь имеет солидную идейную традицию и активно предлагается в наши дни. Его адепты, признавая "цветущую сложность" "основным принципом евразийской философии", весьма резонно утверждают его традиционность для России. Но традиционность — не значит адекватность эпохе и тем более — билет в будущее. Изгнать национальный принцип из нашей жизни — это проект из жанра фэнтези.

Это мечта русского сознания, так и не понявшего, зачем этот принцип вообще нужен. Ни один другой народ на это не пойдёт, более того — будет биться за "свои национальные права" до последней крови. В то же время, современное "неоевразийство" предлагает проекты, уже признающие факт утверждения национального принципа, заявляя об идеале государственности, в которой "самоутверждение каждой нации поддерживается Центром".

Но это уже идеология наднациональных органов власти, не отрицающих наличия национальных. Её идея никак не снимает с повестки дня вопрос о формировании органов самоуправления русского народа, о становлении русской нации, лишь игнорируя саму проблему. Сам А.Дугин утверждает, что современная российская власть, по-прежнему не признающая существования русского народа и активно поддерживающая все остальные, проводит "вполне евразийскую политику". Игнорирование ею русского вопроса здесь оказывается просто неактуальным.

Если приглядеться внимательно к вышеприведённому описанию нации, то трудно не признать, что значительная часть этих характеристик уже реализована в России, правда, применительно только ко всем нерусским нациям и отчасти к такой ненациональной общности, как "россияне". В последние годы идёт откат по некоторым пунктам (особенно это касается стандартизированной системы общего образования), но всё при желании возвратимо. Остаётся два краеугольных для русских вопроса: 1) вопрос правовой легитимности — о признании нашего существования и наличия у нас национальных прав, и 2) вопрос исторической легитимности — о чуждости нам национальной идеи и о возможности её адаптации русской культурой.

И здесь возникает как аргумент один момент, свойственный многому из западных изобретений. Нация — она хотя и плод развития Запада, и чужда русской "равнинности", но сама по себе эта идея технологична, то есть способна адаптироваться к разным культурным средам, совсем не обязательно превращая всё в "Запад". Именно технологичность этой идеи может позволить нам заимствовать её, не разрушая своей культуры. Как заимствовали мы и другие технологии. Автомобиль изобрели на Западе, но ездить на нём стоит и русским, более того — он в наше время необходим русскому народу, хотя и не традиционен для него как средство передвижения.

Национализм и нация — это технологии, которые мы планируем заимствовать с Запада для конкурентной борьбы за выживание с Западом. А.Тойнби когда-то очень остроумно подсказал нам путь успешной конкуренции, описав в своём очерке "Россия и Запад" историю сознательного перенятия русскими с петровских времён западных технологий (в том числе и идеологических) с целью "противостояния Западу" его же оружием.

Он ошибался, полагая, что русские сознательно поступали так, будучи озабочены "борьбой с Западом", тогда как скорее главенствовало как раз обратное желание — "стать Западом". Но почему бы не поступать так осознанно? Особенно тогда, когда парадигма развития русских как одного из народов великой Равнины обрушена, а сама русскость оказалась на грани уничтожения?

Перенимать эту технологию и спасать русскость нам нужно просто потому, что мы имеем право на существование. Да, русские — народ идей, а не корпоративных интересов. Русские тоскуют по всечеловеческой любви и мало способны к конкурентной борьбе. Но сколь бы ни была тебе противна технология драки, ты вынужден будешь драться, когда тебя бьют.

Если только ты хочешь выжить. Разве не естественно русскому человеку желать сохранить для себя и потомков то, что составляет его стержень — русскую культуру, русский язык, русское имя? Разве он имеет на самосохранение меньше прав, чем другие народы? Это вопрос самоопределения каждого, но вот судьба у нас — общая.

Русские исторически были жертвами большой Равнины. К чему это нас привело? Может, пора стать немного эгоистичнее? Зажить своими интересами и создать механизм их выявления и реализации (нацию)? Вряд ли мы сможем быть успешными в международной конкуренции, в том числе и внутри РФ, просто отказываясь принимать её правила.

Исходить же из представления об извечной русской жертвенности и особости русского народа как народа, принадлежащего не себе и своим интересам, а Пространству и его потребностям, — в конце концов, просто психологически некомфортно. При господстве такой идеи всегда будет много русских, которые будут стремиться убежать, вырваться из рабства Пространства под крыло какого-нибудь "нормального" народа, принадлежащего самому себе и ответственность несущего только за себя. Или же (что ещё хуже) создавать альтернативные национальные проекты, как тот же украинский. Все эти желания носят уже сейчас массовый характер и опасные для существования народа формы.

Российская анациональная государственность ежедневно демонстрирует свою недееспособность. Оно и не могло быть иначе: эпоха её обессмыслила. Она уже не может выполнять задачу организации жизни на Равнине, жить интересами её пространства, ибо нет уже той Равнины и сама Россия уже не там. Она так и не стала жить интересами основного своего народа, ибо это нетрадиционно и вообще "непонятно как". В результате она стала ориентироваться на интересы со стороны, крайне далёкие как от Равнины, так и от русских. Что-либо созидательное сделать в России невозможно будет до тех пор, пока государство наше не перестанет быть главным врагом народа нашего, а только когда оно станет выразителем его интересов.

Придание Российскому государству национально-русского характера, способного сделать его "политическим органом русского народа" — это революция, это принципиальный поворот во всей истории Восточно-европейской равнины и нашего народа. Это в значительной степени разрыв с традицией. Сама по себе националистическая позиция является в корне своём западной. Она по логике своей западная — она предполагает необходимость подвести русскую жизнь под некоторые западные стандарты, под изобретённые на Западе структуры "нации".

Не признавать это — странно. Но сделать это нужно не для того, чтобы "стать Европой", но чтобы выжить и сохранить русскость. Вот здесь для русского националиста уже естественен принципиальный разрыв с западнической (не западной) традицией, которая как раз предполагает в отличие от западного подхода принесение русскости в жертву "европейскости".

Национализм — это разрыв только с традицией Равнины, но отнюдь не со всей традицией нашей культуры. Её славянские корни, её византийские, восточно-христианские основы идея нации никак не отрицает. Эти традиции ни в коей мере не обусловлены опытом многонародного сожительства на Равнине и отказ от них может только обессмыслить заимствование национальной технологии, оставить конструкт нации пустым каркасом без содержательного наполнения.

Если же сторонник русского нациостроительства выступает за отказ ото всей русской традиции, от всего "ошибочного и тёмного прошлого" — то это уже типичный либерал-экстремист, которого к национальной идее привела не русскость, но её отрицание. Технология не самоценна. Она — лишь способ выжить в определённую эпоху и при определённых геополитических реалиях. Она — инструмент, который может позволить нам сохранить тот огромный фонд исторических традиций, которые объединяет в себе имя Русское, и только как таковая имеет смысл.

Олег Неменский, "АПН"